«У русских — периферийное сознание»

Я работала в Институте российской истории и продолжаю там работать. И у меня была четверть ставки в Высшей школе экономики. Я историк, занимаюсь русским 18 веком, Екатериной.

24 ФЕВРАЛЯ

Мой сын собирался ехать в Грозный, писать истории различных колыбельных мира. Он этнолог. Он договорился с чеченцами, и у нас с ним и с дочерью на 25 февраля были взяты билеты в Грозный. Мне было очень интересно, и мы просто увязались за ним. 23 февраля я была у него в гостях, вернулась где-то в три часа ночи. И уже следующим утром мне кто-то звонит в дверь, много раз. Я решила, что не буду открывать. Но потом я увидела шесть неотвеченных звонков от дочери. Это дочь звонила в дверь. Я открыла. Она была вся в слезах и сказала, что началась война.

Я не верила в это, потому что не верила, что можно предпринять такое самоубийственное действие.

После этого мы все были в очень тяжелом состоянии. Я практически перестала заниматься наукой, потому что мне это казалось бессмысленным. Было странно открывать какие-то документы 18 века и продолжать их изучать. И до сих пор у меня есть ощущение, что наша история и русская литература, я ее тоже преподаю, видится совершенно под другим углом. Изменился ракурс, совершенно сместились акценты.

В это время я преподавала курс истории 17 века, а это восстание Хмельницкого, это попытки присоединить левобережную Украину, это огромные деньги, которые платит Москва за три года аренды Киева. Тогда мои студенты мне сказали: «Мы, кажется, вернулись в 17 век. Зачем мы столько тратили сил, чтобы опять вернуться в 17 век? Мы опять на левобережной Украине». Есть еще такой вопрос в истории: нужно знать все русско-турецкие войны. А они все — о присоединении Бессарабии без устья Дуная, потом мы присоединяем устье Дуная, потом мы теряем Бессарабию, потом мы опять присоединяем Бессарабию без устья Дуная. И так 150 лет.

ГЕРМАНИЯ

Как я оказалась в Германии? Я очень давно сотрудничаю с немецкими университетами, с Германским историческим институтом в Москве. Мне несколько людей написали: «Мы знаем твои взгляды, ты можешь нам ничего не объяснять, не хочешь ли ты приехать сюда?» Я не могла приехать сразу, потому что не могла бросить студентов. Мне нужно было их выпустить, они писали дипломные работы. Поэтому я приехала только в августе.

Сейчас у меня есть стипендия от института Nordost-Institut für Kultur und Geschichte der Deutschen в Люнебурге. Потом, видимо, у меня будет небольшой курс лекций в Бонне, а потом меня пригласили участвовать в исследовательском проекте в Тюбингене о разрушении порядка. У нас небольшая тема — разрушение порядка в женских духовных обществах 18 века. Я буду писать о разрушении порядка в русских женских монастырях.

В России я просто не знала, что делать. Я была в очень тяжелом состоянии. И когда моя коллега из Германии спросила, хочу ли я приехать в Люнебург — я просто согласилась. У меня до сих пор действует французская виза, «шенген». Но я не знаю, дадут ли мне «не-шенген». Если нет — я не могу подвести подругу. Я выберу 90 дней, прочитаю три лекции, буду в зуме читать. Потом вернусь обратно в Москву, а когда закончится год, сразу приеду еще, прочитаю лекции.

Я думаю, что потеряю работу там, пока я в отпуске. В Высшей школе экономики у меня очень маленькая ставка. Единственное, что меня утешает в отношении моей работы в российской Академии наук, это то, что 24 февраля отделение Академии выступило с очень резким письмом против войны. Академия наук не подписала ни одного письма. И наш институт тоже, он хранит молчание, хоть и является главным по истории России.

ПРИЧИНЫ, ПОЧЕМУ ЛЮДИ ПОДДЕРЖИВАЮТ ВОЙНУ

Многие люди в Москве и очень много людей в провинции — я очень часто езжу в Ярославскую область — поддерживают войну. Причем люди с очень хорошим образованием. Они искренне верят, что Украина может украсть уран, сделать атомную бомбу, что их очень долго унижали, что если бы не началась эта операция, то может уже не было бы Ярославля, и так далее. Люди живут в каком-то мифологическом сознании. Говорят, что они живут в имперском сознании. Но по моим наблюдениям это не имперское сознание. Я занимаюсь 18 веком и знаю, что империя — это очень сложное образование. Она имеет отношение к определенному историческому периоду. То, что сложилась Русская империя — на это было много объективных причин. Людьми движет не имперское сознание, ими движет сознание униженности. По своему социальному положению эти люди унижены. Это война униженного, травмированного сознания, даже не достоинства. Я думаю, что люди, которые поддерживают войну, имеют особый психотип. Я всегда пыталась их понять, логику их мышления. Но сейчас я глубоко разочарована. Это ведь люди образованные, знающие языки, имеющие доступ к интернету. Среди этих людей много православных, они верующие. Есть те, кто жил за границей.

Для меня эта война состоит из двух колоссальных трагедий. Первая состоит в том, что мы уничтожаем украинский народ, мы каждый день кого-то убиваем. Я человек выдержанный, но я даже не предполагала, что мне можно нанести такую травму. Я недавно пришла в магазин в Люнебурге, а там продавщица мне говорит: «Если хотите, можно на русском». Она все мне прекрасно объяснила, и я спросила, откуда она. А она с Украины. И на меня это произвело такое впечатление, что я не сдержалась, я не ожидала от себя такого. Я заплакала. И она заплакала тоже. А я сказала: «Я из Москвы». И мы стояли плакали с ней. Потом я ушла. Я шла и плакала. Я не могу сказать, что я самый чувствительный, хороший и совестливый человек в нашей стране. Совсем нет. Но я готова к личной ответственности. Мне просто нечего было больше ей сказать, нечего сказать этому народу.

А вторая колоссальная проблема этой войны в том, что разрушено в России то, чем мы могли гордиться. Разрушена память войны. Разрушены победы в космосе. И очень многие люди это поддержали. У меня разрушена идентификация. Мы были народом, который победил фашизм, и мы этим гордились.

ПЕРИФЕРИЙНОЕ СОЗНАНИЕ РУССКИХ

У русских периферийное сознание. Это не плохо, не хорошо, просто так есть. Потому что мы — периферия Европы. У нас ремонт называется «евроремонт». Ни одному немцу не придёт в голову делать ремонт и думать, как его делают русские. Мы периферия не потому, что мы плохие. Так сложилось, это объективный ход нашей истории со всеми вытекающими последствиями. Для нас очень важна включенность в эту цивилизацию. Но мы разрушили то, чем гордились, что признано во всем мире. И для меня очень больно, что многие люди это поддерживают. По моему мнению, это синдром униженного сознания.

Я считаю, что это нужно очень серьезно изучать, потому что это имеет очень большую опасность. Нужно смотреть на жизненные судьбы, проводить опросы, делать статистику того, какие люди поддерживают войну. По моим наблюдениям, это люди, у которых просто в жизни что-то не сложилось. Это компенсация. Это не обязательно люди, которые переживают за память Сталина и ушедший социализм. Просто у них есть элемент униженности.

ПРАВОСЛАВНЫЕ — «ЗА» ВОЙНУ?

Почему это поддерживают православные? У нас особое православие. Оно замешано, во-первых, на русскости — отождествляют русских и православных. Во-вторых, у нас всегда было двоеверие. У нас православие построено на обряде, оно не построено на знании или идеях Евангелия. Таких православных, которые идут по линии Александра Меня, у нас один процент. А остальные православные — это ощущение мессианства, особенности, отъединенности. Это особый путь. Это мессианство русских, которое идет со времен падения Константинополя, когда русские осознали себя народом, который хранит единственную в мире веру, с 15 века. Эта особость подпитывалась властью.

А есть еще люди, которые по складу своему почвенники, славянофилы. Вот они, почвенники — за войну. А есть люди, которые категорически против войны. Они, как правило, прозападные очень, по сознанию. И вот у нас это столкновение почвенников и западников есть всегда. Его мало кто осознает, как данность, и как нашу силу. Поскольку мы — периферия Европы, но мы и Европа, поэтому у нас всегда будут и те, и эти. Но эта наша сила и наша особенность.

ПОЧЕМУ ЛЮДИ В РОССИИ МОЛЧАТ

Почему сейчас молчат люди? Вы понимаете, в первые дни войны выступили сразу многие. А потом стало ясно, что это небезопасно. Одна замечательная женщина мне сказала: «Если бы я знала, что я выйду и все прекратится — я бы вышла, но я даже не дойду до того места, где можно развернуть плакат, тут же оштрафуют, а потом посадят на 15 суток». У нас сейчас нет сопротивления, потому что мы какое-то время жили при порядках, когда только определенное сопротивление было возможным. А сопротивление в таком режиме — я не хочу выступать как большевик или как сторонник Троцкого — но такое сопротивление требует мощнейшей подпольной партии, финансирования, профессиональных революционеров. Но этого нет, потому что мы относительно недавно живем в таких условиях. Поэтому либеральные формы протеста просто опасны. А подпольные формы протеста надо выстрадать, надо выработать.

Мы, Россия — периферия Европы. Мы самая восточная периферия Европы. Московское княжество формировалось в зоне рискового земледелия. Мы чудом создали государство с таким климатом. Разве плохие якуты, разве плохие чукчи? Нет, у них просто не было резерва, чтобы создать государство. У нас он был на пределе. Мы имели колоссальную родовую травму при формировании государства. Это очень повлияло и на социальные институты, и на тип развития.

Русский народ — это народ государствообразующий. И когда распадался Советский Союз, мне было больно от того, что распадалась моя страна. У меня были фантомные боли, хотя во мне совсем нет русской крови. Я думаю, что традиция Запорожской Сечи, традиция казачества, традиция умения объединиться жива в Украине. У русских не было такой традиции.  Как можно говорить об общем историческом пути Украины и России, если мы разошлись с этими территориями, когда началось татаро-монгольское нашествие, и присоединили Киев с кровью в конце 17 века, а правобережную Украину в конце 18 века? Какая общая судьба? Эта территория была в составе Речи Посполитой. Крепостное право польских магнатов там было лет 80, но также было очень мощное ему сопротивление, потому что там разная вера была и разный язык. А наше крепостное право ввела Екатерина в 1783 году, в 1861 его отменили. Но у нас крепостное право, по сути, было еще с 16 века, центрально русские губернии, крестьянская община. В то время как там была запорожская вольница.

Интервью с Леной Марасиновой вела и записывала Татьяна Фирсова. Стенограмма: Анастасия Коваленко. Перевод на немецкий: Ольга Кувшинникова и Ингольф Хоппманн.

Об интервью

Задача серии KARENINA — дать возможность высказаться очевидцам из Украины и России. Мы не только хотим узнать, что пережили одни, спасаясь от войны, и другие, скрываясь от преследований, что переживают те и другие, находясь в эмиграции. Мы хотим понять, как мыслят эти люди. Поэтому мы просим их рассказывать нам не только о пережитых событиях, но и о том, что лично они думают о происходящем сейчас в Восточной Европе.

Все наши собеседники и собеседницы — разного возраста и образования, у них разные родные языки и разные профессии. Их объединяет одно — желание рассказывать нам свои истории.

Интервью длятся от 20 минут до двух с лишним часов. Многие рассказывают с удовольствием и говорят очень свободно, другие более сдержаны. Мы задаем вопросы, требующие развернутого ответа, и предлагаем людям рассказывать, а не просто коротко отвечать. Из-за этого тексты зачастую получаются очень объемными, но в то же время — более открытыми и насыщенными. Стенограммы интервью мы по необходимости сокращаем, в первую очередь для того, чтобы их было легче читать. Стиль собеседников полностью сохраняется — так рассказы остаются аутентичными, подлинными. Чего мы и добиваемся – ведь это личные свидетельства о «побеге и изгнании» в центре Европы.