«Слово «люблю» раньше всегда говорила по-русски»

Интервью проведено на украинском языке.

Моя семья, мои родители были категорически уверены, что никакой войны не будет. Вначале февраля родители купили новый дом, мы праздновали. Я помню тосты отца, который говорил, что никакой войны не будет. Но я все равно была напугана, потому что читала много новостей. Родители живут на окраине города, а я жила в центре Киева. У меня не были собраны вещи, я ни к чему не готовилась. Переломный момент для меня наступил тогда, когда все массово начали переходить на украинский язык. А я из русскоязычной семьи. Я понимала это, видела в соцсетях, что люди показывают свои собранные чемоданы. Но я не понимала, почему люди так нагнетают.

«В детстве были книги на русском»

Я закончила Киевский университет технологий и дизайна по специальности художника-модельера, потом делала магистратуру как исследователь истории костюма. Моя мама по первому образованию — филолог русского языка. Я воспитывалась на русской литературе.

Моя личная история, которая болит — о том, что я писала свою магистерскую работу по русским сезонам Дягилева в Париже. Меня тогда много преподавателей останавливало и говорило: как можно писать о таком, когда у нас война идет в Донецке и Луганске? Поэтому мы писали «руськие» сезоны, а не «российские», чтобы будто это от слова «Русь», а не от слова «Россия». (KARENINA — особенность перевода с русского на украинский).

Я упоминала в работе и украинцев, конечно. Исследовала их влияние на формирование костюма во Франции вначале 20 века. Но тогда я думала, что исследую не тему войны, а тему искусства, поэтому для меня было нормально писать о русских модельерах тоже. Сейчас это мой личный стыд.

«На работе говорила на украинском»

Потом я работала в образовательном центре, организовывала лекции по литературе, искусству, истории и моде. После этого пошла работать в музей с частной коллекцией костюмов, я была там лектором и гидом, вела свои экскурсии.

Помню, у меня был конфликт, когда мне сказали, что надо говорить на работе на украинском. Вначале я боролась с этим. Потом, через несколько месяцев, я настолько привыкла к украинскому языку, мне стало настолько удобно проводить экскурсии на украинском, что, когда люди просили рассказывать им что-то на русском, я запиналась, потому что привыкла говорить на украинском. За полгода до начала войны я уже свободно говорила на украинском, это был мой язык для работы. Вне работы я общалась на русском.

«24 февраля: куда деть кота?»

24 утром я не слышала взрывы. Я проснулась от того, что мой парень очень громко стучал в дверь. Моя соседка по квартире уехала за два дня до этого к родителям в Житомир, потому что на нее очень давило информационное пространство, она очень переживала. Я была в квартире одна. Мой парень был очень напуган, я это видела. Он сказал, что война, что он уже позвонил моим родителям и сказал, что мне надо ехать. Но я не верила в это. Я видела его страх и панику, видела, как он собирает мои вещи. Но я его останавливала.

У меня был кот. Мне его оставила девушка, которая до этого жила в моей комнате. Я не могла бросить кота, я говорила это парню. Он кричал на меня. Но потом я услышала первую сирену, молча встала и начала собирать вещи. Но все равно я думала, что скоро вернусь обратно.

Кота отдала парню. Я поехала к родителям. Мама начала собирать продукты, мы начали покупать много еды. У меня была паника, я постоянно читала новости. Помню, вначале марта мы с мамой стояли в магазине, уже были пустые полки, я такого никогда не видела. И нам просто бесплатно выдавали хлеб. Мы возвращаемся домой, взрывы, я падаю на улице, потому что мне страшно. Плачу.

Помню, что я не хотела оставлять родителей одних дома, потому что боялась, что их убьют. Думала, пусть лучше я умру с ними, чтобы не оставаться одной. Я постоянно слышала взрывы. Парень на то время уже был в Полтаве, он поехал с котом к своим родителям. Он начал много читать о том, как выводить людей из панических атак. Он помогал мне, потому что я даже дышать не могла. Я постоянно сидела на полу, плакала, звонила ему.

«Срывалась на истерики»

Я выехала из Украины, потому что морально не выдерживала того, что происходило. Было много выстрелов и взрывов днем и ночью. Мы жили в Киеве в спальном районе, где никогда ничего не происходит. Но в один из дней я увидела следы от танка на земле возле торгового центра в 7 минутах от дома. Я видела много военных. Я боялась спать. Когда просыпалась, каждый раз были мысли, что войны нет. Но потом я опять начинала все это слышать. Я срывалась на истерики.

Мы не выходили в бомбоубежище. Рядом не было нормальных. Плюс мои родители оставались очень спокойными. Мама категорически всем говорила: продолжать жить мыться, есть, спать в кровати. Второе ее образование психолог. Когда она увидела мои истерики, то начала контролировать мою повседневную жизнь. Это мне помогало. Каждый вечер мы медитировали. Нельзя было включать свет, это было опасно. Поэтому папа набрасывал на окна очень плотные одеяла, чтобы мы могли включать свет, но свет не пробивался бы на улицу. Я помню, как родители переставляли мебель в комнате, чтобы все шкафы стояли возле окон: вдруг взрыв. Мы заклеили окна скотчем.

Много моих друзей уехало. Это меня подталкивало. Я даже говорила родителям: почему мы сидим в Киеве и не едем, например, на дачу, которую мы недавно купили? Это Житомирская область. Но родители не хотели никуда ехать.

1 или 2 марта я позвонила своему бывшему жениху. Он военный, он был в АТО. Я понимала, что он может помочь выехать. Тогда было сложно передвигаться даже по городу, потому что стояли блокпосты территориальной обороны и можно было ездить только людям с пропусками. Плюс продолжались обстрелы и взрывы. Я сказала ему, что хочу выехать в Германию, потому что у нас тут знакомые. Он сказал, что все организует.

«Не было возможности попрощаться с родителями»

5 марта он позвонил и сказал, что через полчаса за мной приедет машина. У меня не была собрана одежда, я выехала с одним рюкзаком. У меня не было возможности попрощаться с родителями. За мной приехали военные и «под конвоем» отвезли на вокзал. Это был критический момент, потому что я не понимала, когда в следующий раз я увижу своих родителей. У меня не было даже времени поплакать.

Меня привезли на вокзал. Там 7 часов я ждала поезд Киев-Варшава. Но этого поезда просто не было, его показывали на табло, но он не приезжал. Мой бывший жених приехал на вокзал с автоматом и охраной, они растолкали толпу и посадили меня на поезд Киев-Львов. В поезде уже было очень много людей, потому что поезд ехал с Харькова. Меня просто подняли на руки и поставили в этот поезд.

Я ехала стоя возле туалета. Мы ехали 27 часов. Еды у меня не было. Мама в сообщениях плакала, что она не подумала положить мне еды. Она очень переживала. Ночью к нам зашли волонтеры из соседнего села и передали еду, там были яйца и яблоки. Я это съела.

Во Львове я позвонила знакомой мамы, чтобы у нее остановиться, когда приеду. Изо Львова было очень сложно ехать дальше, очень много людей просто стояли на вокзале по несколько дней. Мы пошли к соседу этой женщины, он пограничник. Он согласился довезти меня до польской границы.

Там была большая очередь. Это было 5 утра. Человек, который пропускал на границе, спросил, где мои родители. Он подумал, что я потерялась. Когда я сказала, что я тут сама, он быстро меня пропустил. Оттуда на автобусе я доехала до Пшемысля. Знакомый из Берлина купил мне билет в Берлин. Еще через 12 часов я была в Берлине. Вся дорога из Киева до Берлина заняла у меня три дня.

Был еще вариант поехать в Англию, туда меня звали друзья. Но тогда были закрыты границы с Англией и не пускали даже близких родственников. Еще были знакомые в Канаде, но это слишком далеко, чтобы на тот момент даже об этом думать.

«В Берлине много агрессивных русских»

В первые дни в Берлине я очень боялась сирен и фейерверков. Я плакала. Потом началась вторая волна одиночества и надо было быстро решать, что делать дальше. Я оформила документы. Друзья помогли мне это сделать, потому что мне сложно было что-то делать самой. Я пока что живу у них, сейчас ищу работу, получаю деньги от джоб-центра.

Я буду в Берлине пока в Украине идет война. Не знаю, вернусь ли туда сразу, когда война закончится. Я не могу себя чувствовать в безопасности там. Но я и не чувствую себя в безопасности в Берлине, потому что тут очень много агрессивных русских. Я встречалась с ними в социальных учреждениях. Они там — волонтеры. Они делают все, чтобы ты чувствовал себя неприятно и униженно.

Сейчас я хожу на интеграционные курсы, учу немецкий. Я понимаю, чтобы продолжать работать в моей сфере - в музеях - мне нужен немецкий язык.

Я была в Киеве в августе. Приехала на 10 дней. Это был стресс. Но у меня была возможность нормально побыть с семьей. Тогда там было спокойно. Но сейчас, 24 ноября, я уже неделю не могу связаться со своей семьей в Киеве, потому что у них нет связи. У них нет связи, нет воды, Киев сейчас сильно бомбят. Есть много историй, когда люди едут на работу и не возвращаются, погибают по пути.

«Сейчас язык — это вопрос самоидентификации»

После начала войны я начала говорить на украинском. Сейчас я использую русский только в общении с родителями и с парнем, потому что это язык, на котором я говорила этим людям «я тебя люблю». С остальными людьми, кто не понимает украинский, я говорю на английском. Читаю только на английском.

Мои родители понемногу переходят на украинский, иногда мы переписываемся на украинском. Здесь в Берлине я хожу на языковые курсы, и вся группа украинцев там говорит только на русском. Они обсуждают новости, бомбежки, но продолжают говорить на русском. Я этого не понимаю. Плюс преподаватель немецкого проводит параллели с русской грамматикой или русской литературой, объясняя немецкий. Мне это неприятно.

Для меня вопрос языка сейчас стоит очень остро. Я хочу понимать, кого я слышу на улице. Украинский язык сейчас — это также язык идентификации свой-чужой. Не зря же солдаты в темноте или военные медики говорят только на украинском. Если солдат придет в сознание и услышит русский, он может просто убить человека, потому что будет думать, что он в плену.

Может я когда-то начну общаться с русскими. Через десятки лет, когда будет сказано много слов извинения, после репараций и разбора последствий. Сейчас для меня это очень остро. Мне больно. Я себя чувствую спокойно, когда я говорю на чужбине на своем языке.

В Берлине у меня появилось много знакомых иностранцев. Мне удобно и комфортно говорить с ними на английском. Это язык, который придумали для всех. Это мой запасной язык для тех, кто не хочет со мной говорить на украинском.

* Имя изменено по желанию собеседницы.

Интервью проведено 24 ноября 2022 года. Стенограмма: Татьяна Фирсова и Анастасия Коваленко. Перевод с украинского на русский: Анастасия Коваленко. Перевод на немецкий: Ольга Кувшинникова и Ингольф Хоппманн.

Об интервью

Задача серии KARENINA — дать возможность высказаться очевидцам из Украины и России. Мы не только хотим узнать, что пережили одни, спасаясь от войны, и другие, скрываясь от преследований, что переживают те и другие, находясь в эмиграции. Мы хотим понять, как мыслят эти люди. Поэтому мы просим их рассказывать нам не только о пережитых событиях, но и о том, что лично они думают о происходящем сейчас в Восточной Европе.

Все наши собеседники и собеседницы — разного возраста и образования, у них разные родные языки и разные профессии. Их объединяет одно — желание рассказывать нам свои истории.

Интервью длятся от 20 минут до двух с лишним часов. Многие рассказывают с удовольствием и говорят очень свободно, другие более сдержаны. Мы задаем вопросы, требующие развернутого ответа, и предлагаем людям рассказывать, а не просто коротко отвечать. Из-за этого тексты зачастую получаются очень объемными, но в то же время — более открытыми и насыщенными. Стенограммы интервью мы по необходимости сокращаем, в первую очередь для того, чтобы их было легче читать. Стиль собеседников полностью сохраняется — так рассказы остаются аутентичными, подлинными. Чего мы и добиваемся – ведь это личные свидетельства о «побеге и изгнании» в центре Европы.