«Русским я не сочувствую»

Я жила в Киеве всю свою жизнь. Работала в одном из лучших креативных агентств Украины дизайнером, арт директором. Снимала рекламу, делала фирменные стили. Последние пару лет много времени проводила в креативной тусовке, жила в своем bubble. Казалось, что все прикольно, все налаживается, что какую-то карьеру строю, поднимаюсь по карьерной лестнице. Но в какой-то момент это все закончилось, потому что началась война.

24 февраля я была дома. Меня разбудил папа. Сказал: «Вставай, война началась». Понятно было, что в этот день на работу я уже не поеду.

Было все очень сумбурно. Первый день мы просто смотрели новости, читали всевозможные паблики, переписывались с друзьями, мониторили ситуацию, скачивали какие-то приложения на случай, если отключат связь или интернет. Я пошла в банкомат, чтобы снять наличку. Мне банкомат выдал тысячу гривен. При том, что ограничение было — три тысячи. Может, деньги уже тогда закончились, не знаю. Помню, многие ходили в магазины, пытались купить какой-то еды, воды, лекарства.

Несколько дней лежали в погребе

Я живу в частном доме. У нас есть погреб, где хранятся всякие банки с вареньем. Папа там сделал лавки, чтобы мы не сидели на бетонном полу. Мы туда спустили одеяла, плед, кота в переноске — у нас огромный мейн-кун. Первую ночь мы с родителями были в погребе втроем. На следующий день папа пошел в военкомат, его взяли в территориальную оборону. Взяли сразу. Наверное, потому что он служил.

Во вторую ночь мы с мамой были в погребе вдвоем. Тогда, помню, был очень большой информационный сумбур и писали много неправдивой информации. Было даже: «Сегодня по Киеву выпустят все, что осталось». Мы с мамой лежали в погребе в куртках. Накрылись ковром, чтобы, если штукатурка или стекло будет падать, в нас не попало.

Папа ушел днем, когда было еще относительно тепло. Но вечером стало прохладно, и он попросил ему принести пуховик. Это был первый раз, когда я вышла на улицу. Такое странное ощущение. Ты выходишь, где-то слышны взрывы, на улице темно, а ты смотришь, куда если что падать. Мы с мамой пришли с курткой к папе, а там уже было много людей, еще в гражданской одежде, но уже с автоматами. И женщины, и мужчины.

Я живу недалеко от края Киева, в 30 километрах от меня Буча и Ирпень. В первые дни уже зашли туда, постоянно было слышно взрывы. Могли быть перерывы в пять минут, могли быть в час, два или три, но потом опять начиналось. Слава богу, в погребе ловил интернет, был доступ к информации. В первые два дня мы спали, когда получалось, когда тело позволяло. Ты лежишь, дрожишь.

Я была в Киеве до 4 марта, 8 дней. За это время мама еще пару раз ходила к папе в военкомат, относила ему еду, какие-то вещи. Через два-три дня мы потихоньку начали выползать на улицу, общаться с соседями. Было солнце, хорошо так, тепло. Заклеили окна скотчем. Не знаю, насколько бы это помогло. Но люди пытались делать хоть что-то, что они могут, чтобы себя обезопасить. Стекло, заклеенное скотчем, у кого крест на крест, у кого звездочкой — это один из самых больших символов начала войны. Мы с мамой старались спускаться в подвал каждый раз, когда была тревога. Но это было скорее для самоуспокоения, потому что это не бомбоубежище, а старенький подвал. И если бы что-то прилетело, мы бы скорее всего остались там под завалами.

На 7 день я лежала в этом погребе, уже болели косточки на бедрах. Мы хоть и постелили туда одеяла, но все равно досточки твердые. Я читала новости про Запорожскую АЭС. В тот день русские зашли туда и начали ее обстреливать. Мама решила твердо никуда не ехать, потому что она хотела быть с папой. Я хотела остаться с ней. Но когда услышала новости про АЭС, поняла, что мой лимит исчерпан. Я бы не смогла нормально в таких обстоятельствах существовать.

Из Львова в Берлин через Польшу

У меня еще есть брат, он живет отдельно. И вот мы решили с ним и с его девушкой уехать. Мы поехали втроем во Львов. На вокзале на седьмой день уже было полегче, чем в первые. Но все равно на первый поезд мы не сели, было слишком много людей. На второй поезд сели. Мы ехали вдвоем на верхней полке в купе. В нашем купе было 14 человек и котик. В проходе тоже были люди. Пройти в туалет было проблемой. Было очень душно.

Во Львове было поспокойнее. Мы провели три дня у друга моего брата, я встретилась со знакомыми. Там было всего пять сирен за три дня. Но у меня были еще фантомные сирены. Это прошло за пару недель. Хотя даже сейчас, когда слышу какой-то гул, когда кто-то сверху пылесосит, мне первые секунды кажется, что это сирены.

Из Львова мы поехали в Берлин через Польшу. Мои подруги приехали в Берлин раньше и нашли на одну неделю нам жилье.

После 10 октября, после первых за долгое время массированных обстрелов Киева, папа уехал на восток. Сейчас у него условия намного хуже, большинство времени он без связи, я не знаю, где он конкретно находится и что он делает. Но я понимаю, что он в «горячих точках».

Я пока что не собираюсь ехать обратно. Я приезжала на полторы недели в сентябре, сделала им сюрприз. Папа тогда еще дома был на больничном. Большинство моего окружения осталось в Киеве. Я смотрю их «сториз» в «Инстаграме», общаюсь. И кажется, что все нормально, привыкаешь ко всему. Там частью жизни сейчас даже становится периодическое отключение электроэнергии. Люди подстраиваются, покупают генераторы, газовые горелки. И вместе, наверное, тоже веселее. Но я сейчас не чувствую в себе ресурса возвращаться в те условия.

В Берлине у меня 10 бывших коллег, есть подруга. Брат тогда не выехал с нами, потому что понял, что по его военному билету он не сможет выехать. Он даже не пытался. Мы выехали вдвоем с его девушкой. В Берлине у меня есть люди, но я еще не понимаю, что мне делать.

Я недавно уволилась, потому что 90% проектов было связано с войной. Через какое-то время ты очень сильно выгораешь, потому что надо постоянно смотреть эти фотографии, видео. Я не смогла. Плюс с украинской зарплатой в Берлине выжить сложно. Сейчас я пытаюсь найти какую-то работу в Берлине. Пока что не получается, потому что я не знаю немецкого. Я получаю поддержку от государства.

Если в ближайшее время я не найду здесь работу, плюс мне надо еще искать новое жилье с нового года, то скорее всего буду ехать в Британию. Там английский, может, это будет проще. Еще у меня есть туда право на въезд, там родственники. Там можно оформить право на работу и проживание на три года.

У меня в Берлине коллега бывшая нашла работу в креативном агентстве. Но я не хочу продолжать заниматься рекламой. Пытаюсь найти что-то творческое, но не рекламное. Скажу честно, я не направляю все свои силы на поиск работы. Я очень сильно прокрастинирую. Но подалась на одну работу помощником в студию художника, который делает скульптуры.

С русскими в Берлине я, слава богу, не встречаюсь, не пересекаюсь. Когда в каком-то публичном месте или в транспорте я слышу русскую речь, мне неприятно. Есть ситуации, когда идет переход на личности. Когда русские видят украинские номера на машинах, то могут что-то нацарапать на них. Есть какое-то место в Берлине, где висят постеры про Украину, их несколько раз подряд зарисовывали этими буквами Z. Я живу здесь и понимаю, что хожу в одни и те же места с этими людьми. У них такие же права здесь, как у меня. И мне просто неприятно, что это все безнаказанно. Все эти шествия с флагами России. Странно жить в месте, где все это имеет право на жизнь.

Я продолжаю читать новости в телеграмме. Я в этом живу. Для меня нормально 20 минут за завтраком сидеть и читать, где взрывы, где прилеты. Я без этого не могу. Был один период, я несколько дней не читала новости. Но потом все равно к этому вернулась. Нельзя абстрагироваться. Все равно это напрямую твое дело.

Об отношении к россиянам и русскому языку

У меня изменилось отношение к русскому языку. Многие в моем окружении говорят на русском. Я не могу сказать, что мне не нравится украинский. Но помню, как еще до войны, слушала подкаст, где люди сразу говорили на русском, а потом решили перейти на украинский. И меня это как-то взбесило. Люди, которые говорили на украинском, для меня всегда были немного дальше тех, кто говорил на русском. У меня было слишком мало примеров украиноговорящих людей с детства.

Сейчас — наоборот. Я не смотрю русский контент, все, что мне раньше нравилось, что было интересно. Я отписалась везде от русских. Семья у меня 50 на 50 — три звонка может быть с мамой на русском, один на украинском. Много друзей перешло на украинский. Мне тоже приятнее говорить на украинском. Когда есть выбор говорить на английском или на русском — я выбираю русский, потому что на русском, например, врачу я смогу больше объяснить. Но в остальных случаях мне неприятно. Даже на улице, когда я иду мимо большого количества людей, хочется перейти на украинский, чтобы не воспринимали, как русскую.

Когда сейчас говорят, что украинский язык — это основа идентичности и он помогает определить свой человек или чужой — мне кажется, это правда. Это на подкорке. Было бы классно, чтобы через 5-10 лет большинство людей в Украине говорило на украинском.

Сейчас, когда я вижу какие-то новости о России, где что-то плохое случилось, не связанное с войной — у меня стоит блок на сочувствие. У меня есть кому сочувствовать — 40 миллионам украинцев. Когда тысячи, миллионы людей в России — за войну, я не буду перебирать крупу и находить тех, кто против. Для меня это не имеет никакого значения. То, что я их буду поддерживать морально, ничего не поменяет. Я не вижу той борьбы, которая могла бы быть.

Я смотрю на Иран, там 14 тысяч человек хотят казнить. Это ужасно. У них каждый день митинги, побои полицейских, бойкоты. Многие люди, которые против, может тоже живут в каком-то пузыре, где им кажется, что против много. Но это не так. Пока большинство там будет аморфным и вне политики, ничего не изменится. Я не жду от них ничего. Если я встречу человека, который из России, который живет в Берлине, и он против войны, мне будет все равно. Мы ждали чего-то в первые дни войны. Если посмотреть на историю, что-то может произойти с людьми в России только когда они начнут голодать. Но и это не факт.

* Имя изменено по желанию собеседницы KARENINA.

Интервью 10 ноября 2022 года вела и записывала Татьяна Фирсова. Стенограмма: Татьяна Фирсова и Анастасия Коваленко. Перевод на немецкий: Ольга Кувшинникова и Ингольф Хоппманн.

Об интервью

Задача серии KARENINA — дать возможность высказаться очевидцам из Украины и России. Мы не только хотим узнать, что пережили одни, спасаясь от войны, и другие, скрываясь от преследований, что переживают те и другие, находясь в эмиграции. Мы хотим понять, как мыслят эти люди. Поэтому мы просим их рассказывать нам не только о пережитых событиях, но и о том, что лично они думают о происходящем сейчас в Восточной Европе.

Все наши собеседники и собеседницы — разного возраста и образования, у них разные родные языки и разные профессии. Их объединяет одно — желание рассказывать нам свои истории.

Интервью длятся от 20 минут до двух с лишним часов. Многие рассказывают с удовольствием и говорят очень свободно, другие более сдержаны. Мы задаем вопросы, требующие развернутого ответа, и предлагаем людям рассказывать, а не просто коротко отвечать. Из-за этого тексты зачастую получаются очень объемными, но в то же время — более открытыми и насыщенными. Стенограммы интервью мы по необходимости сокращаем, в первую очередь для того, чтобы их было легче читать. Стиль собеседников полностью сохраняется — так рассказы остаются аутентичными, подлинными. Чего мы и добиваемся – ведь это личные свидетельства о «побеге и изгнании» в центре Европы.