«Русская душа — это невроз»

Я родилась и жила в Москве. Родители тоже из Москвы. Я театральный режиссер, у меня был свой независимый театр, группа Urban Forest Echo. Это всегда была моя принципиальная позиция — делать театр, который не зависит от государства. Потому что я всегда ненавидела это государство и мне было важно никак не сотрудничать с ним.

У меня есть некая личная теория о том, что все наши русские проблемы происходят от гипертрофированной иерархии, от святой веры в «большого дядю» и от того, что люди очень мало берут на себя ответственности за свою жизнь и за все то, что происходит в жизни. У нас все любят ни за что не нести ответственность. «Моя хата с краю, ничего не знаю». И все время, раз в какое-то количество лет появляется дядя, который получает неограниченную власть.

По театру и актерам я это очень хорошо чувствую, как они работают, как они общаются между собой. До войны я очень часто ездила по Европе, наблюдала европейских актеров и российских — есть некая разница. Европейские, независимо от возраста, более самостоятельны. В России для меня самое удручающее зрелище, это когда актеры в возрасте 40+ ведут себя как дети.

«24 февраля пошла на митинг»

24 февраля утром я проснулась, посмотрела в свой телефон, увидела новости и просто ох…ела. Я вообще уже давно ох…ваю от всего, что происходит в России. И что я могла сделать? Ничего примерно. Но я могла выйти на Пушкинскую площадь, что я и сделала.

Митинг был настолько масштабный, что на него вышли те мои друзья, которые ни разу в жизни никуда не ходили и не проявляли свою гражданскую позицию. Но все постояли и разошлись по домам.

До этого я тоже ходила на митинги. Самые масштабные, на которых я была, были в 2021 году, когда Навальный вернулся в Москву и был арестован. Они были очень масштабные по количеству людей и по количеству насилия со стороны силовиков. Я писала в соцсетях, агитировала, что надо выходить. И тогда я столкнулась с таким количеством хейта, с которым я не сталкивалась никогда. Мне писали знакомые и незнакомые люди, я получала в день десятки личных сообщений. Все мне пытались объяснить, как я не права.

«Ненависти было столько, что я постоянно плакала»

Если были бы выборы с другими кандидатами то, наверное, я бы не голосовала за Навального. Он для меня тоже какой-то слишком патриархальный, хотя я его очень уважаю, восхищаюсь в чем-то. Но я не выхожу за Навального как за политика. Я за него выхожу как за гражданина этой страны, которого абсолютно незаконно осудили. Я выхожу против того, что государство с тобой имеет право делать все, что захочет, неважно виноват ты или нет. Мне тогда казалось и, мне кажется, я была права, что если мы позволим этому быть, как граждане этой страны позволим посадить Навального, то дальше мы развяжем этой государственной машине руки настолько, что они могут посадить любого вообще ни за что и чувствовать свою полную безнаказанность, полный абсолютизм.

Тогда я еще делала спектакль против абсолютизма, против Путина. Но большое количество хейта меня так ударило, что я плакала каждый день. Плакала, но продолжала писать и продолжала выходить. Я рыдала 24/7 и в какой-то момент поняла, что надо что-то с этим делать. Есть такая организация Насилию.нет, которую я поддерживала своими спектаклями. У меня был спектакль против домашнего насилия. Я позвонила на их горячую линию, поговорила с психологом. Мы где-то час беседовали. Мне этот разговор очень помог.

Для меня было непонятно, почему столько агрессии, почему я в этом государстве не могу делать то, что я хочу делать и говорить то, что я хочу говорить. Почему люди поддерживают агрессию, почему люди говорят «и правильно, что вас бьют, правильно, что вас насилуют, все правильно делают, сами виноваты». Психолог мне сказала, что есть такой механизм в животном мире, который работает на уровне инстинктов, это вид агрессии. Мы унаследовали его от животных. Люди боятся на уровне инстинктов за свою собственную жизнь и им кажется, что безопаснее поддерживать агрессора, тогда агрессор их не тронет. Поэтому легче затравить того, кто выступает против, и кто слабее, нежели встать на его сторону.

О задержаниях на антивоенных митингах в Москве

Когда начались протесты, задержали нескольких моих друзей и знакомых. Митинги Навального были всегда хорошо организованы, всегда ты понимал, что, где и как мы собираемся. А с антивоенными митингами было все непонятно. В чатах было тысячи людей, и среди них точно была полиция, потому что полиция приходила на места митингов всегда раньше, чем мы. И мне из соображений безопасности показалось, что правильно собрать свой чат среди знакомых, которые так же ходят, чтобы вместе ходить. Чтобы в случае чего друг друга защищать, если кого-то задержали оперативно его найти, как-то помочь.

Мы ходили, клеили плакаты, но с каждым днем было все труднее и труднее ходить. В центре возле каждого выхода метро стояла машина так, что ты выходишь из метро и заходишь прямо в автозак.

Потом в какой-то момент полицейские в форме стали приходить прямо к людям домой. Все прятались, жили по другим адресам, потому что, когда к тебе приходят люди в форме домой и ищут тебя после митинга, ничего хорошего тут нет. Есть система распознавания лиц и очень многих людей задерживали после митинга просто на улице. Около дома, дома, на следующий день. Ко мне не приходили, я жила не по прописке, меня было трудно найти. Я не дожидалась этого момента.

Отъезд в Берлин через Турцию

4 марта издали закон про фейки. Моя семья очень обеспокоилась обо мне. Они стали настаивать, чтобы я уехала. С каждым днем я видела все меньше и меньше митингующих и все больше и больше полиции. Но это не самое страшное. Самое страшное, что все больше и больше машин с буквой Z стало появляться в Москве в конце февраля и в начале марта.

Я уехала 6 марта через Турцию. Было очень сложно найти билет на самолёт, потому что, естественно, все уезжали, билеты стали очень дорогие. Билет, который за несколько недель до этого стоял 60 евро, начал стоить 460 евро. Мне брат купил билет. Я уехала одна.

Я не понимала, куда лететь. Да, я могу полететь в Турцию, но там я знаю два с половиной человека и не понимаю, что там делать. С другой стороны, у меня были хорошие друзья в Берлине, театральные деятели из других стран, которые здесь живут. Я посмотрела билет до Стамбула — он стоял 400 евро. Посмотрела билет до Берлина — он стоял 410. Я выбрала второй, но рейс был очень неудобный, я должна была два дня ждать в Стамбуле.

В Берлине я получила вид на жительство. Когда-то много лет назад я начинала учить немецкий, у меня был даже уровень В1, я ездила в Эрфурт, в эрфуртский университет. Я хочу учить язык, но эти первые полгода у меня были какие-то другие насущные проблемы и мне удавалось с моим хорошим английским существовать.

Спектакль в Берлине

Сейчас я делаю спектакль. Поскольку я театральный деятель, для меня театр — это возможность как-то переработать то, что происходит со мной в мире, пережить, переосмыслить, перечувствовать. Все, что происходит в России — это трудно переживаемый для меня опыт.

Когда я летела в Стамбул, почему-то решила перечитать «Бег» Булгакова. Я уже читала его до этого, но эта та пьеса, которую я никогда до конца не могла понять. Но когда я читала его в самолете, еще и не спав несколько суток, у меня настолько сложилась эта картинка. Я вдохновилась этой историей. Поняла эти 8 снов.

Я взяла эти 8 снов, которые происходят в разных городах Европы, за основу. Уже в Берлине я познакомилась с разными актерами. Сейчас в команде у нас 6 актеров из Украины, одна актриса из Италии, одна из Румынии, есть диджей, есть драматург. Мы собрали черновую версию спектакля, все что могли сделать без денег мы сделали, даже его тут показали. Дальше я подалась на разные гранты и жду какой-то ответ. Мне важно заплатить всем прекрасным людям, которые со мной работают. И себе тоже.

«Россия похожа на мужа-абьюзера»

Я все время Россию сравниваю с мужем-абьюзером. Мне казалось, что пока я жила в России, я была все время в этих абьюзивных отношениях с властью. Раньше мне казалось, что надо всех переубедить, что мы можем лучше жить, что мир такой большой интересный и столько всего происходит. А сейчас мне кажется, что не надо спасать людей, которые не хотят спасаться.

Я раньше любила Достоевского. В подростковом возрасте я полюбила читать только из-за «Преступления и наказания». Мне казалось, что Достоевский — классный писатель. Но вот недавно я участвовала в лаборатории в Берлине, которая называлась «Тошнота или как оставаться русским». Там собрались только русские перформеры и мы пытались осознать это. Там нужно было показать какое-то движение, и люди, которые с тобой согласны, повторяют это движение. Любой стейтмент должен был начинаться со слов «из-за войны я…» Одна девушка сказала, что из-за войны она возненавидела Достоевского. И во мне это так откликнулось. У меня это случилось не только из-за России и Украины, или из-за его каких-то славянофильских замашек, а из-за того, что он культивирует страдание, это вот «не пострадал — не пожил».

В «Братьях Карамазовых» есть глава, которая называется «Надрыв». Это, мне кажется, главная кульминационная часть России. Если нет у тебя страданий, нет у тебя надрыва — ты будто и не жил. Мне это так не близко, если честно. Тут ты понимаешь, что этот надрыв, эта русская душа — это невроз.

Интервью 7 октября 2022 года вела и записывала Татьяна Фирсова. Стенограмма: Анастасия Коваленко и Татьяна Фирсова. Перевод на немецкий: Ольга Кувшинникова и Ингольф Хоппманн.

Об интервью

Задача серии KARENINA — дать возможность высказаться очевидцам из Украины и России. Мы не только хотим узнать, что пережили одни, спасаясь от войны, и другие, скрываясь от преследований, что переживают те и другие, находясь в эмиграции. Мы хотим понять, как мыслят эти люди. Поэтому мы просим их рассказывать нам не только о пережитых событиях, но и о том, что лично они думают о происходящем сейчас в Восточной Европе.

Все наши собеседники и собеседницы — разного возраста и образования, у них разные родные языки и разные профессии. Их объединяет одно — желание рассказывать нам свои истории.

Интервью длятся от 20 минут до двух с лишним часов. Многие рассказывают с удовольствием и говорят очень свободно, другие более сдержаны. Мы задаем вопросы, требующие развернутого ответа, и предлагаем людям рассказывать, а не просто коротко отвечать. Из-за этого тексты зачастую получаются очень объемными, но в то же время — более открытыми и насыщенными. Стенограммы интервью мы по необходимости сокращаем, в первую очередь для того, чтобы их было легче читать. Стиль собеседников полностью сохраняется — так рассказы остаются аутентичными, подлинными. Чего мы и добиваемся – ведь это личные свидетельства о «побеге и изгнании» в центре Европы.