«Россия – это большая мать с ремнем»

Обстоятельства в России меня буквально вытесняли, потому что я не справлялась с оплатой квартиры. Я понимала, что я просто с детенышем не выживу. 2019, 2020 и кусок 2021 года я спасалась у друзей, которые основали творческий коливинг в Петербурге. Сама я из Кыргызстана. Отец моего сына Лема — из Украины. Я больше общаюсь с его семьей. Это самая поддерживающая сторона в моей семье несмотря на то, что с ним — с Сашей — мы разошлись.

В Бишкеке я сдавала вступительный тест в университет, чтобы поступить в Питер на дизайнера. Но мне не хватило двух балов. Поэтому я поступила в Шую на бюджет. Это Ивановская область. Там я отучилась почти полгода и поняла, что дальше точно не стоит. Сидя в Кыргызстане, мы всегда опирались на Россию. Для нас это было как зеленый какой-то свет в жизнь, поэтому очень важно было сдать тест и поступить именно в России.

В Шуе я начала работать официанткой, я подозреваю, что из-за самооценки. Я не считала, что годна на что-то другое.

Я не очень знаю историю своей семьи. У нас не дружная семья. Не было традиции собираться и что-то друг другу рассказывать. Знаю только, что отец моей мамы, мой дед, приехал с Украины на военную службу в Бишкек. А бабушка тоже почему-то в Бишкек приезжала, там они встретились и родили близняшек — мою маму и дядю. И понеслось. Была тяжелая жизнь.

Одесса, 24 февраля: «все боялись России»

В мае 2021 года мы опять вынужденно приехали в Украину, жили у бабушки в деревне. В Одессе — тетя Лема, сестра моего бывшего партнера Саши. Они очень хорошие люди. Осенью 2021 года мне удалось снять квартиру и найти себе две работы — учитель рисования, пластилинография, воркшопы с детьми. Я подумала: хорошо, жизнь налаживается, я остаюсь в Одессе. Я не думала возвращаться в Питер. О Москве я забыла. Единственное — я не сделала ВНЖ Украины и жила нелегально несколько месяцев. Это потом мне аукнулось сильно.

24 февраля я проснулась в поту. Я понимала, что что-то поменялось, что-то витает в воздухе. Взяла телефон и увидела много сообщений от русских друзей: «Алла, тебе выслать денег?» «Алла, скоро небо закроют, ты не хочешь вернуться в Россию, может подумаешь?»

Начался кавардак. Мои украинцы, семья — мы боялись Россию. Потом начались комендантские часы. Было эфемерно, что у меня получится уехать с моими документами. И я просто села ночью думать, что будет, если я попробую, и что будет, если я не попробую. Я поняла, что если попробую, будет почему-то лучше.

24 и 25 февраля в городе все поменялось. Были большие очереди в магазины, в банкоматы. Люди ничего не понимали. Все скупали массово. Но все равно было какое-то очень дружественное чувство, все делились.

Люди в Украине мягче. Если бы была давка в супермаркете в Москве или в Питере, было бы жестче.

У Даши была машина (KARENINA — Даша, дочь родственницы Аллы в Одессе) и нам не надо было искать каких-то попутчиков. У меня было много игрушек, методичек всяких занимательных, игр для детей. Я очень трепетно к этому отношусь, очень долго сама их собирала. Не могла это просто выкинуть. И пока все бегали собирались — мы уже решили, что будем уезжать в Берлин — я пошла на улицу отдавать всю эту охапку. Был случай, когда я вынесла к мусорке велосипед, и его подошли забирать бомжи, потом спросили: «А теплые вещи есть?». Я сняла с себя куртку и отдала. До этого я как раз выбирала, мне с собой куртку брать или плащ. Это одно из ценных воспоминаний — делиться в пиздеце. Я раздала вещи и через часа два мы поехали — я, Даша и Лем.

За эти полгода, проделав этот путь, я почувствовала себя человеком, которого перестали оценивать постороннее люди. Перестали давить, учить, как нужно общаться с ребенком. Сильно ли розовые у него носки и так далее. У Лема косичка сзади, большие красивые глаза. Его часто путали с девочкой. Реакция людей — это всегда была помесь шока с удивлением.

На запад с просроченным видом на жительство

У меня не было ВНЖ и было просроченное пребывание в Украине. Когда на пограничной зоне у меня взяли проверять документы, я затаила дыхание. Украинский пограничник на меня так посмотрел, в первую секунду охренел от того, что у меня российский паспорт, а во вторую секунду поставил штамп и все. И ни единого слова. У меня был шок.

Мы ехали через Молдавию, потом Румыния, Венгрия. На границе с Молдавией нас накормили, нам дали какие-то вещи. Мир просто распахнул свое сердце. Тетки, которые днем могут ворчать, что у ребенка косичка, предложили нам холодец и борщ.

В Молдавии мы выдохнули. Мы там проснулись утром в общежитии, выходим — изморозь, дичь. Не понимаем, где мы. Навстречу нам идет дед и говорит: «А вы тут беженцев не видели? Мне бы беженцев». А я думаю: только не это. Я еще не знала, как чувствовать себя беженцем. Меня всегда преследовало, что я русская. Полубеженка, недобеженка. Но Даша говорит: «Да, это мы». Он достает банку варенья: «Пожалуйста возьмите, я видел войну!» Это был его долг, его терапия — поделиться с пострадавшими и сказать, что он чувствует эту боль. «Я чувствую твою боль» — это был как девиз для Молдавии. Я поняла, что надо просто взять эту банку.

Еще в Молдавии был случай, когда мужчина у меня спрашивает: «Девушка, вы с Украины, да?» А у меня такое чувство самозванца, будто я мимикрировала под украинку. У меня был конфликт. Мне было супер стыдно. Всегда хотелось уточнить: «Да! Но я русская, это ничего? Я такая подхожу?» Я говорила «да» и они доставали деньги. Я говорила: не надо, у меня есть деньги. А они на меня обижались.

Потом приехали в Кишинёв и разделились. Я осталась в Молдавии на пять дней, потом решилась ехать через Румынию в Берлин.

Слезы по дороге в Берлин

Никто не знал, пропустят ли меня в Берлин с моими документами. Но в Румынию меня пропустили. Потом в мою жизнь ворвался сумасшедший персонаж — человек на минивене, не говорящий абсолютно ни на каком языке кроме венгерского. Он нас с Румынии должен был довести сразу до Берлина. В машине было очень жарко, он не понимал наших потребностей, не понимал, когда нам надо остановиться. Только хотел денег. Постоянно звонил своему сыну и тот по громкой связи повторял: «Вы все собрали?»

У меня с собой было всего 220 долларов. Это помогли мне собрать люди в Молдавии. В машине нас ехало человек 6-7, хотя планировалось только 4. Но по классике они по дороге набирали. Среди пассажиров была токсичная дама, ненавидящая русских. Она немного прыскала в мою сторону, особенно, когда у меня начались проблемы, а начались они у меня на границе. Там посмотрели на нехватку моих документов, в частности на отсутствие шенгенской визы и ВНЖ Украины, и сказали: «Извините, мы вас ни при каких обстоятельствах не можем пропустить». Это мы уже были на границе с Венгрией. Там была очередь, в которой продвигалось за три часа по два человека. А нас там 28.

Я понимала, что надо признать, что тут то я с минивена и сойду. Там случились мои первые слезы, потому что я не хотела оставаться в той очереди. Психика разная у людей. Меня именно бесила очередь. Мне не страшно было оказаться в дезориентации. Мне страшно было ждать ночь и день в очереди.

Я подумала про Будапешт. И тут мне говорят: «О, тут девушка из Будапешта приехала волонтерить и искать, кого увезти». И тут нас подслушивает пограничница, которая оформляет документы. Эта девушка сказала ей, что может меня забрать. И меня сразу же за 15 минут вне очереди оформили.

«Я – русская, вам это подходит?»

У Лема из каждой страны по одной игрушке: Венгрия, Молдавия, Румыния и Берлин. Мы назвали их в честь людей, которые их подарили. Одна из игрушек это Лоци – супер-добряк, любящий рок-н-ролл, живущий мирной жизнью, имеющий в доме свободную комнату, волонтер из Венгрии. Он нас принял.

В Берлине с порога мне говорили, что мест нет. Но я хотела остаться в Берлине, потому что для диджеинга, для моей души, для моего комфортного существования это лучше. И тут случилась Сюзанна.

Я помню эту Сюзанну, как она себя несет. Ей 50 лет, у нее такое большое сердце. Мы приезжаем в двухэтажную квартиру в Шарлоттенбург. Я со своими этими шмотками. И мне выделяют очень хорошую комнату.

Первое, что я сделала – я вышла и сказала, что у меня российский паспорт. «Это точно нормально»? Сдалась с потрохами. Говорила: «Одессу не бомбили, вам точно это нормально? Вы можете кого-то другого сюда взять». Они отвечали: «Алла, все нормально. Все хорошо».

Берлин: уютная квартира с пауками

Через еще одну группу я нашла то место, где мы сейчас. Оно было с пауками, жарко, музыка гремит. Я сомневалась, точно ли оно мне надо. Сейчас я люблю место, где мы живем. Единственный минус этого места –это пауки, которые могут неожиданно прийти. Но я обставила это гнездо.

Я планирую оставаться в Берлине. Если решусь пойти учиться, то буду учить язык. Я уже подалась на арт-грант от театра со своим проектом про эмоции тела. Как распознавать и совладать с ними, сохранять какую-то ассертивность. Грант одобрили.

Сейчас я смотрю как украинцы реагируют на мобилизацию в России и побег россиян. Я не понимаю, как можно в 21 веке не понимать, что делать, чтобы избежать этой повестки.

А с другой стороны, понимаю, что это страх. Он у нас, у русских, очень долго уже сидит. Будто Россия – это такая большая мать или отец, который постоянно с ремнем и говорит: «Если ты что-то не так сделаешь, я тебе обязательно дам по жопе». Мы поэтому заранее сразу поверили, что тюрьма и будет вот это «по жопе», поэтому «я лучше пойду умирать». И тут же параллельно идет наше любимое «авось меня не хлопнут».

Я не понимаю, как должно заработать желание протестовать. Мы видим, что происходит с Навальным, мы видели, что происходило с другими людьми, царство им небесное. И вот это сложно объяснять украинцам, что, ребята, мы правда тут есть, классные и смелые, но мы просто не хотим анальный разрыв.

Я не могу поддержать митинг украинцев в Берлине, чтобы в Германию не пускали россиян. Но параллельно очень зла на нашу беспомощность. Да, мы слабаки, мы реально не можем собраться и пойти повалить эти автозаки. Да, я русская, я могу этого не скрывать. И мы обосрались.

При этом я понимаю, что нам нужны еще десятки лет на восстановление. Я не собираюсь спорить с украинцами и доказывать, что есть хорошие русские. Я понимаю, что надо просто дать время. Потому, что если я наткнусь на семью из Изюма, они меня могут прекрасно послать и я не обижусь.

То, что Россия – это мать с ремнем – это у меня вообще образ каждой женщины. Всей страны. Например, в Германии меня чарует, что на ребенка нельзя повышать голос, потому что он тоже человек. То, что он маленький, не повод на него кричать. Но у меня есть ощущение, что мы маленьких людей не видим. Если ты мелкий, тебя не видно. Тебя можно сожрать. Человек призывного возраста мелкий, его можно сожрать. Трехлетка не может тебе дать отпор и не имеет права, потому что я могу его сожрать.

У нас есть какая-то подавленность силой. Не пойти за человеком с ремнем страшно, потому что в одиночку остаться страшно. И ребенок идет за этим грубым человеком, за такой страной. Лишь бы не остаться вне. Плюс это давящее “ты должен”, “ты должен скрывать свои чувства”.  И начинается: “Блин, я уже не могу скрывать свой страх, вы меня таким примете? Нет? Ну ладно, тогда я пошел в Украину”.

Интервью 29 сентября 2022 года вела и записывала Татьяна Фирсова. Стенограмма: Татьяна Фирсова и Анастасия Коваленко. Перевод на немецкий: Ольга Кувшинникова и Ингольф Хоппманн.

Об интервью

Задача серии KARENINA — дать возможность высказаться очевидцам из Украины и России. Мы не только хотим узнать, что пережили одни, спасаясь от войны, и другие, скрываясь от преследований, что переживают те и другие, находясь в эмиграции. Мы хотим понять, как мыслят эти люди. Поэтому мы просим их рассказывать нам не только о пережитых событиях, но и о том, что лично они думают о происходящем сейчас в Восточной Европе.

Все наши собеседники и собеседницы — разного возраста и образования, у них разные родные языки и разные профессии. Их объединяет одно — желание рассказывать нам свои истории.

Интервью длятся от 20 минут до двух с лишним часов. Многие рассказывают с удовольствием и говорят очень свободно, другие более сдержаны. Мы задаем вопросы, требующие развернутого ответа, и предлагаем людям рассказывать, а не просто коротко отвечать. Из-за этого тексты зачастую получаются очень объемными, но в то же время — более открытыми и насыщенными. Стенограммы интервью мы по необходимости сокращаем, в первую очередь для того, чтобы их было легче читать. Стиль собеседников полностью сохраняется — так рассказы остаются аутентичными, подлинными. Чего мы и добиваемся – ведь это личные свидетельства о «побеге и изгнании» в центре Европы.