«Двойственность — стратегия выживания»

Я жила в Санкт-Петербурге 21 год, потому что в свое время встретила своего мужа и переехала из Беларуси, из Минска. Я работала психологом. Мой муж наполовину немец. Моя свекровь 100% немка. Это хорошо иллюстрирует ситуацию шока и неопределенности, в которой моя семья находилась еще задолго до войны. Моя свекровь всю жизнь подчищала информацию о том, что она немка. Ее родители тоже были все время вынуждены подчищать историю с этнической принадлежностью. Мой муж, если бы не было этой манипуляции с документами с той стороны, намного быстрее получил бы сейчас немецкое гражданство.

Муж уехал в Берлин за 2 недели до начала мобилизации, чтобы заниматься этими вопросами. Он всю жизнь это откладывал. Он исследовал свое генеалогическое древо, раскопал начало миграции своих предков в Россию, все перипетии. Но он никогда ничего конкретного не предпринимал, чтобы поехать в Германию и восстановить свои права.

Мы женились в нулевых. И тогда в нулевых со стороны России появилась возможность в свидетельстве о браке и в свидетельстве о рождении ребенка уже определиться. Но ни он, ни я не определились. У нас там везде стоят прочерки в национальности. Я могла заявить, что помимо того, что я родилась в Беларуси, я признаю себя беларуской. А мой муж, невзирая на то, что он родился и всю жизнь жил в России, мог заявить, что он чувствует себя немцем.

Относительно меня — я не чувствую себя белорусской. Я чувствую себя просто человеком. Для меня родина это мои близкие, моя семья и то, где мы сейчас находимся.

«Не все так однозначно»

Для меня эта история разворачивается как инфантилизм, в котором, на мой взгляд, сейчас многие соотечественники пребывают. И это не потому, что все коварные и не хотят вмешиваться, не хотят на себя брать ответственность. Это из поколения в поколение передающаяся выученная беспомощность.

Эту историю о том, что «все не так однозначно», я очень хорошо вижу на себе. Я понимаю людей, которые так говорят, потому что я сама так говорила, и я знаю, что в этот момент со мной происходило. Это страх и отрицание.

Я все время была аполитичным человеком. Но мой муж — кухонный революционер. Он за позицию, против власти, но это все на уровне разговоров. Мне было забавно, что у мужа есть сформулированная позиция, но он ничего не делает. В отличии от него у меня не было сформулированной позиции. Поэтому я и говорила, что все неоднозначно.

Это у меня с детства, от отца, который всю жизнь был вне политики. Внутри одной страны создал какую-то свою страну и жил по ее законам. Отец не верил, что человек может на что-то повлиять, верил, что бессмысленно что-то говорить. Но когда в Беларуси в 2020 году были эти волнения, мои родители, которые были вне политики все 35 лет, вышли на улицу. Мой отец, который услышал обращение Светланы Тихановской, начал ходить на все митинги. Я сижу в Питере, за него переживаю. А он говорит: «Таня, когда по телевизору женщина, которая мне в дочки годится, говорит, и не боится, а я сижу тут всю жизнь тихонечко и боюсь, прикрывая это тем, что у меня нет никакой позиции и ни во что не верю… Я позволил этим людям быть у власти. А сейчас этой девочке приходится рисковать своей жизнью, чтобы мне об этом напомнить. И конечно я пошел». Но это ни к чему не привело.

Советское наследие в голове

Когда я приехала в Берлин 26 сентября, я поняла, что невозможно постоянно прикрываться этим «все не так однозначно». Потому что, в первую очередь, нужно принять решение внутри себя — ты где?

Я начинаю думать о том, что если у меня есть там что-то, если я там 21 год жила, я же не была невидимкой… Тогда почему я не выражала свою гражданскую позицию, не сформулировала ее внутри себя и не транслировала? Так же легко, как, например, я могу говорить своим клиентам об абъюзе и о тех ситуациях, где предполагается, что человек отстаивает свое право, свою позицию и свои границы. Почему там я это делала, а здесь притворялась, прикрывалась этим «все не так однозначно, я не разбираюсь в политике и вообще мне всю жизнь с детства говорили, что все, кто во власти, от нечистой силы». Тогда возникает вопрос: почему я позволяю, чтобы нечистая сила управляла всем этим? А других учу не позволять. Что за лицемерие, что за двойные стандарты. Почему я тут так живу, а там иначе.

«Жизнь на два мира»

Я поняла, что это совершенно сумасшедшее с точки зрения психики воспитание и жизнь на два мира. Это то, в чем мы выросли. Когда ты на кухне с родителями слышишь от них одно, а другое, когда ты идешь в школу, в институт, в поликлинику. Во времена СССР. У тебя так биполярное расстройство развивается, потому что у тебя есть все, что закрыто, все что твое, все что заковано в стены твоего дома, и есть внешний мир. И как можно было в этом сформулировать свою четкую позицию?

Я понимаю, что это важно, потому что сейчас мы столкнулись с ситуацией мобилизации и у меня ребенок находится в такой же ситуации. Я не хочу это повторять. У меня еще непонятный статус, я не знаю, что будет дальше. Но я точно знаю, что мне нужно сейчас принять решение, что я не с моей второй страной — не с Россией. Это тяжелое решение, непростое, с прощанием со всем имуществом. По большому счету, история с имуществом для меня очень важна, как и, мне кажется, для многих. Это история дома. Это материальное подтверждение того, что ты есть, ты там зафиксирован, ты там в безопасности, там куча смыслов разных, вложенных тобой.

Пока муж был в Берлине, я была в Санкт-Петербурге в новой отремонтированной квартире. Мы только заехали и начали ее обустраивать. Моему сыну 17 лет, это у него выпускной 11 класс, он планировал поступить в ВНЗ. Я выехала, когда началась мобилизация. Схватила ребенка, и мы на машине поехали в Финляндию, там осталась моя машина. Оттуда на самолете Хельсинки-Берлин. Наверное, это стратегия, усвоенная из поколения в поколение — бегство. Быстро собраться и бежать, в чем есть. Так я и поступила.

25 сентября я покидала Россию и видела, что происходит на границе, подверглась пересчету денег, которые я везу. Со стороны русских, нужно отметить, на тот момент не было ни слов, ни издевательств, ничего. Просто обычная процедура.

В Германии мы планировали принять решение, что делать дальше. И вот целый месяц мы в этом состоянии. Мой ребенок не может ходить в школу. И, кроме того, я в школе в России боюсь сказать, что мы уехали. Потому что, опять же, эта история неоднозначности.

Я чувствовала, что политическое мироустройство в нас последние 20 лет культивировало потребителей, но никак не граждан. Когда я уезжала из Беларуси 20 лет назад, мне было страшно, я спасала свою жизнь от правительства. Там не было войны, но было страшно. Не было работы, большая преступность, в семье могли кого-то убить, кто-то «скололся». А теперь я также уезжаю из России.

Мы сейчас это тот продукт, те последствия, которые были заложены не с аннексией Крыма. Это долгий путь, это четко в нас воспитывалось. Эта воспитанная в СССР тема «с этим об этом не говори, тут помолчи, тут придержи». Это абсолютно здоровая реакция для того, чтобы выжил вид.

Для меня это все интересно. Я понимаю, что то, что я сейчас переживаю, это продолжение самопознания. Все же не сводится только к психологии. Социум тоже очень сильно влияет. Я могу постоянно стремиться к росту и развитию гуманизма, но при этом быть в такой среде, которая меня подавляет. Которая все время «дает по рукам», когда ты к чему-то тянешься. И тебе страшно.

По телевизору в последние годы показывали очень много страшных историй о том, как кто-то высказал свою позицию, а его, например, изнасиловали после этого в тюрьме. Конечно, у человека происходит уход в это «все не так однозначно», потому что иначе человек свихнется. Нам постоянно говорят: «Ты должен определиться, ты должен быть взрослым, ты должен иметь свою гражданскую позицию». Это говорят людям, которых постоянно воспитывали и били именно за это, именно за гражданскую позицию. Мы не можем от наших соотечественников постоянно требовать этого.

Двойственность — это стратегия нескольких поколений, которым это помогало выжить. Если я с моими близкими не могу говорить о том, как я считаю, и они не могу говорить со мной об этом, в этом и есть наша большая проблема. Не в том, что у меня свекровь за Путина. А в том, что когда она начинает об этом говорить, нас всех это триггерит. Как будто она чуть ли не пулемёт или ядерную бомбу ему уже подносит. Почему нас это так триггерит? Почему мы внутри семьи не можем принять тот факт, что это очень долго закладывалось. И мы ничего не делали, когда это начинало закладываться. Почему мы родителей не оттягивали в нулевых от телевизора, не давали им альтернативу, не говорили с ними об этом, не рассказывали о той информации, которую мы потребляем.

Когда я сейчас слышу истории про разрыв семьи, я не могу понять, что это была за семья. Вы можете представить отношения дочери и матери, которым из-за этого пришлось расстаться?

На мой взгляд, это доказывает серьезный духовный кризис. Есть такое понятие, что после того, как мы убили бога, когда Ницше объявил, что бога нет, мы оказались в экзистенциальном кризисе. Когда нет кого-то большого сверху, кто за нами следит, получается, мы сами за себя отвечаем. А человек так не может. Это невероятная ответственность за самого себя. Начиная с гитлеровской Германии, с нацизма и до коммунизма — это все придумывание для обычных людей такого же «бога», который теперь не на облаках, а во главе страны. И этот «бог» теперь может говорить, куда мне идти.

«От Германии ничего не жду»

Я ничего не жду от Германии. Моя страна очень хорошо меня научила ни от кого ничего не ждать, не надеяться. Я не виновата в том, что Россия напала на Украину, я здесь винить себя не собираюсь. Мне не стыдно перед украинцами, перед беларусами, перед немцами. Но рассчитывать на мою страну или, тем более, сваливать себя на Германию, я не собираюсь. Я хочу быть автономным человеком, который имеет возможность быть везде, где он захочет быть. Я сейчас хочу быть максимально свободной, не иметь собственности ни в одной из стран, но быть настолько целостной и настолько востребованной, что любое государство почтит за честь принять меня как гражданина, который принесет благо этой стране.

Мне очень приятно наблюдать за немцами, которые очень верят в свое правительство. Я бы хотела так. Но я из поколения людей, которые не могут так, которые не могут этому быстро научиться.

Сейчас кризис дипломатии налицо. Куча умных мужиков и женщин не могут договориться. Когда наступила та точка, когда даже политики не могут сесть и поговорить.

Есть прекрасная книга «Ненасильственное общение», советую всем. Я хотела бы открыто выражать свою позицию. Но пока, как русский гражданин, я этого боюсь. Потому что я боюсь этого черного автомобиля под окном.

* Имя изменено по желанию собеседницы KARENINA.

Интервью 27 октября 2022 года вела и записывала Татьяна Фирсова. Стенограмма: Татьяна Фирсова. Перевод на немецкий: Ольга Кувшинникова и Ингольф Хоппманн.

Об интервью

Задача серии KARENINA — дать возможность высказаться очевидцам из Украины и России. Мы не только хотим узнать, что пережили одни, спасаясь от войны, и другие, скрываясь от преследований, что переживают те и другие, находясь в эмиграции. Мы хотим понять, как мыслят эти люди. Поэтому мы просим их рассказывать нам не только о пережитых событиях, но и о том, что лично они думают о происходящем сейчас в Восточной Европе.

Все наши собеседники и собеседницы — разного возраста и образования, у них разные родные языки и разные профессии. Их объединяет одно — желание рассказывать нам свои истории.

Интервью длятся от 20 минут до двух с лишним часов. Многие рассказывают с удовольствием и говорят очень свободно, другие более сдержаны. Мы задаем вопросы, требующие развернутого ответа, и предлагаем людям рассказывать, а не просто коротко отвечать. Из-за этого тексты зачастую получаются очень объемными, но в то же время — более открытыми и насыщенными. Стенограммы интервью мы по необходимости сокращаем, в первую очередь для того, чтобы их было легче читать. Стиль собеседников полностью сохраняется — так рассказы остаются аутентичными, подлинными. Чего мы и добиваемся – ведь это личные свидетельства о «побеге и изгнании» в центре Европы.